Русские катойконимы глазами носителей языка: конкуренция символических ценностей

1 Постановка проблемы

Материал статьи – суждения о (не)релевантности тех или иных вариантов русских катойконимов (названий жителей), высказываемые представителями локальных сообществ в СМИ и социальных медиа, а также мои полевые записи. Жители городов, для обозначения которых существует более одного варианта (например, в г. Орле: орловцы и орловчане), не только не принимают «внешних» способов их именования, но часто имеют разные мнения по поводу самоназвания. Мной предпринята попытка ответить на вопрос о том, какие экстралингвистические представления поддерживают соответствующие убеждения и почему та или иная аргументация оказывается значимой.

Полемика о вариантных катойконимах в аспекте культуры речи открылась в отечественной центральной печати в середине XX в. и постепенно перешла на страницы региональных СМИ. В конце XX в. на фоне социально-политических процессов, обусловивших демократизацию языка и прессы, в таких обсуждениях стало раздаваться больше голосов рядовых носителей языка (т.е. не языковедов и не литераторов). Распространение в начале XXI в. сетевых медиа открыло широкое поле для обсуждения различных языковых проблем, в том числе катойконимного вопроса, что свидетельствует об интересе носителей языка к проблеме их именования по местности.

Современные дискуссии отчасти ведутся в аспекте культуры речи советского извода, не утратившем актуальности (Gorham 2014). Наряду с этим их участники апеллируют и к личному субъективному восприятию, и к внеязыковым аргументам.

Таким образом, этот материал уместно рассматривать в трех аспектах.

1. Контексты, в которых происходит осмысление вариантных катойконимов, представляют сочетание и/или противоборство разных языковых установок (language attitudes) и идеологий (linguistic/language ideologies).^[1] Под термином «языковая идеология» в общем виде понимается набор имплицитных и эксплицитных представлений о языке и о коммуникативном поведении, воплощаемых в языковых практиках (Kroskrity 2004) Важно, что эти идеологии являются средством репрезентации социальной реальности, а представления о языке – способом упорядочивания представлений о мире, средством преодоления «хаоса» и «дефрагментации» (Cameron 2012).

2. Второй аспект касается сферы, которая обычно обозначается как народная/наивная/интуитивная лингвистика, или обыденные/стихийные представления носителей языка о языке. Представления об устройстве и функционировании языка, о грамматике, словообразовании, орфографии, этимологии и т.д. выявляются через метаязыковые высказывания и обычно детерминированы опытом коммуникации (Бондаренко 2021). Они могут быть обусловлены как обычной речевой практикой, так и профессиональным лингвистическим знанием (Голев 2009); более того, обыденные представления о языке могут совпадать с научными, но речь идет о разных типах дискурса (Silverstein 1979).

3. Если два первых аспекта определяют любые метаязыковые суждения, то третий специфичен для таковых, касающихся названий локальных групп. Вопрос об именовании жителей места затрагивает их локальную идентичность, а знание о том или ином варианте зачастую становится одной из «формул идентичности», призванных эксплицировать представление о специфичности или уникальности локуса (Лурье 2016). Ср. текст, в котором информация о названии жителей Тулы дается наряду с информацией о знаменитых земляках и местной специализации:

Наш славный город – город оружейников, машиностроителей, пряничников и многого другого имеет славные традиции и не ограничивается пределами административного центра. Тула – город Льва Толстого (Ясная Поляна), Руднева (Савино), Поленова (Поленово), Игоря Талькова (Щекино) и многих других не менее выдающихся личностей. <…> Пусть народ знает, что мы ТУЛЯКИ и ТУЛЯЧКИ, а не туляне и тулянки, как нас называют в теленовостях…(блог «МирТесен», 2010, ЛАА^[2])

Важно, что, во-первых, не все жители того или иного города одинаково озабочены вопросом их именования, а во-вторых, как языковые установки и идеологии, так и локальная идентичность не являются чем-то единым и однородным и не разделяются всеми представителями сообщества (Appadurai 1996; Kroskrity 2004), а само локальное сообщество как группа скорее конструируется, нежели является объективной данностью (Брубейкер 2012). Такое конструирование происходит, в частности, в рамках высказываний жителей о том, как и почему их следует или не следует называть, будь то частные суждения в личных беседах или развернутые полемические статьи представителей местной интеллигенции.

2 «Свое» и «чужое» слово

Представления о том, с кем или с чем связываются «правильное» и «неправильное» именование, часто обусловлены аспектами престижа и социальной власти либо претензий на таковую. Владение престижными формами языка приписывается группам, обладающим высоким социальным статусом (Peterson 2020), таким образом, ориентация на те или иные формы обусловлена авторитетом соответствующей группы и доверием к ней. И наоборот, непрестижная речь ассоциируется со стигматизированными группами, от которых говорящий дистанцируется. В частности, дискурсы об угрозе языку сигнализируют о связанной с претензией «чужих» на доминирование угрозе идентичности (Annamalai 1989).

Я предполагаю, что конструирование и (вос)производство нарративов о (не)релевантных катойконимах существует в рамках трех типов дискурсов. Первый можно условно назвать дискурсом нормативности: акцент делается на незыблемых нормах языка, которые отражены в «канонических» источниках (в первую очередь в классической литературе); их соблюдение обеспечивает «чистоту» и «правильность» языка, а нарушение несет угрозу национальной культуре. Второй – дискурс локальности: нарративы о катойконимах отражают, поддерживают и конструируют представления о локальном сообществе и его границах, а нерелевантное именование угрожает локальной идентичности. Наконец, третий – дискурс традиционности: релевантным признаётся то, что привычно, а нерелевантное именование угрожает общепринятому порядку. Эти дискурсы не существуют автономно; они дополняют друг друга, определяя конкурирующие точки зрения.

Обозначу наиболее частотные источники нормы, к которым носители языка апеллируют для легитимации точки зрения на то, как следует называть жителей.

Прежде всего, это литература, начиная от средневековых текстов и заканчивая произведениями более или менее современных авторов. В рамках дискурса нормативности и в соответствии с отечественным дискурсом о культуре речи отсылки делаются прежде всего к классической русской литературе, ср.:

Например, хабаровчане, ростовчане, горьковчане – стало в наше время общеупотребительным. Но меня привлекает не общепринятость, а действительная грамотность и правильность литературной речи. Не помешает вспомнить классику: у Л. Н. Толстого – полки ростовцев, хабаровцев <…>. Ну откуда взялся этот чуждый литературному русскому языку, все исковеркавший «чан»?! (Остроумов 1999)

Наряду с этим в рамках как дискурса нормативности, так и, в первую очередь, дискурса локальности происходят апелляции к историческим источникам и институтам, связанным с хранением и трансляцией коллективной памяти. Часто это принимает форму представления, согласно которому «правильно» хронологически более раннее название. Так, пользователь форума упоминает, что в летописях жители г. Дмитрова именуются дмитровчанами (что фактически неверно!) и делает вывод: «…мы не Дмитровцы, а Дмитровчане!» (форум Kidshockey, 2010, ЛАА)

В рамках дискурса традиционности носители языка ссылаются на словоупотребление, представляющееся им общепринятым, прежде всего на речь членов семьи. Зачастую маркируется как возраст старших родственников, говорящих или говоривших «правильно», так и их укорененность в локусе, а также экспертность в плане хранения местной исторической памяти. Например, жительница Тамбова во время интервью позвонила матери (та родилась в 1928 г. и помнит события 1930-х; подразумевалось, что она знает, как «правильно»); ее сообщение о том, что «всю жизнь были только тамбовчане», собеседница привела в качестве доказательства нерелевантности тамбовцев.^[3] Реже авторитетностью наделяются представители младшего поколения. Так, жительница Старой Руссы привела в пример речь своих детей:

Да в быту все «старорусцы». <…> Вот и мои дети, они «рушане» никогда себя называть не будут.^[4]

Подобные «префигуративные» (в терминологии Маргарет Мид) отсылки к речи младших современников свидетельствуют об ориентации говорящих на актуальное словоупотребление.

Важным оказывается и аспект укорененности. Именно коренным жителям или, по крайней мере, местным уроженцам приписывается экспертность в аспекте самоименования:

Он родился здесь, под Старой Руссой <…> Поэтому он тоже «старорусцы» говорил. А «рушане» – нет, это <…> может быть, красиво, но в корне неверно.^[5]

Источником авторитета порой становятся представители местной власти, использующие катойконимы в обращении к жителям, а также любые публичные высказывания. Так, жительница Старой Руссы, вспоминая, что в официальных обращениях звучит «Рушане и гости нашего города», резюмирует: «Все-таки, значит, рушане».^[6]

Отсылки к авторитету науки скорее характерны для профессиональных филологов и историков, иногда журналистов, краеведов и тех, кто имеет специфический интерес к названиям жителей. Например, артист, долгие годы исполнявший роль Ильи Муромца на массовых праздниках в Муроме, ссылается на местную «завкафедрой литературы», которая «доказала, что правильно – муромцы. А никакие не муромляне…».^[7]

Обращусь далее к источникам «чужого слова». В рамках дискурса локальности наиболее очевидна пространственная репрезентация идеи чуждости. Носителями «неправильного» названия становятся неместные жители (ср.: «Тверчане? <…> Ну, это может сказать какой-нибудь человек, приехавший с севера»^[8]), особенно населяющие территорию, статус которой отличается от статуса места жительства именуемых. Прежде всего речь идет о Москве. В рамках важной для отечественной культуры оппозиции «столица – провинция» Москва амбивалентна. С одной стороны, в имперском геополитическом дискурсе позиционируются экзистенциальное преимущество столицы и ущербность провинции (Разумова and Кулешов 2001). В культуре речи отечественного извода столичная речь ассоциируется с нормой, говоры, диалекты и региолекты стигматизируются (Ryazanova-Clarke 2006), а для жителей Москвы «неправильная» речь часто ассоциируется с жителями регионов, наделяемыми низким статусом (с «лимитчиками», «понаехавшими», «мигрантами» и т.д.). С другой стороны, для представителей локальных сообществ вне Москвы, несмотря на реальное социальное доминирование и престижность столицы, москвичи наделяются некомпетентностью, в частности, в языковой сфере. Так, по мнению блогера из Ростова-на-Дону, ростовцами (а не ростовчанами) его земляков называют «только неграмотные маскали [sic!]» (блог Livejournal.com, 2011, ЛАА). Такие суждения подчеркивают отсутствие у москвичей экспертности в области локальных вопросов, будто бы присвоенной ими как представителями «метрополии» и носителями языковой нормы.

В ряде случаев речь идет о появлении нерелевантных названий под влиянием некоренного населения, в частности, об усвоении «чужих» словообразовательных моделей. Например, по мнению писателя из Коломны Р. В. Славацкого, в советские годы в город «приезжали молодые специалисты, которые приносили особенности своего говора. Так коломенцы стали превращаться в коломчан и коломчанок» (Тарасова 2019).

Общим местом является обвинение журналистов и чиновников в «порче языка», что связано с непрестижностью деловой речи и языка СМИ в отечественной культуре (Алпатов 2018):

Давайте обратим внимание на то, как мы называем жителей наших городов и поселков. Почему-то это делается в большинстве случаев вопреки нормам русского языка <…>. Что греха таить – к этому приложили руку и многие деятели административного аппарата, и пишущая братия (Остроумов 1999).

Такие суждения особенно характерны для дискурса нормативности, однако если в его рамках речь идет по преимуществу о распространении канцелярита, т.е. о вторжении языка делопроизводства в литературу и в разговорную речь, то в рамках дискурса локальности на первый план может выходить аспект территориальной инаковости. Так, в 2012 г. новоназначенный губернатор Архангельской области И. А. Орлов обратился к жителям как к архангельцам (а не к архангелогородцам, как принято в локальном узусе). Новостное агентство «Эхо Севера» посвятило этому статью, анонимный автор которой изумлялся, что Орлов за полгода своего губернаторства «не разучил слово, которым обозначаются в русском языке жители этого славного города» (24.06.2012). Новость републиковало агентство райцентра Вельска «Вельск-инфо» (04.07.2012), дав ей красноречивый заголовок «Москва опять нам навязала невежественного чужака-бюрократа, далекого от политики и истории региона». Иными словами, на языковые практики местных чиновников экстраполируются представления о политическом ущемлении со стороны «центра».

Еще одна группа, которой приписывается нарушение норм, – это профессиональные лингвисты. В самом общем случае их знание признается менее авторитетным, чем знание локального сообщества, но лингвистам приписывается и буквально «порча языка» в собственных корыстных интересах. Так, житель Тамбова, критикуя название тамбовцы, пишет, что «кому-то надо было диссертации защищать, вот это слово и придумали» (форум Tamboff.ru, 2011, ЛАА).

Важно, что использование нерелевантных катойконимов зачастую обсуждается в терминах насилия – над нормой, как ее понимает говорящий, над собой и над своим сообществом как носителями этой нормы. Речь может идти буквально о волевом решении неких властных фигур сменить одно название жителей на другое:

… историческое – «муромляне» <…>, но приехавшие, как Ν. Ν. (главный редактор газеты. – М. А.), они переделали «муромлянинов» на «муромцев» <…> Очень насаждается именно название «муромец». Мы в газете пишем «муромец», потому что N. N. редактор. <…> Приходится подчиняться.^[9]

Отдельно следует отметить темпоральный аспект. В суждениях о вариантных катойконимах зачастую актуализуется граница, разделяющая периоды, с которыми соотносятся релевантный и нерелевантный варианты. Эта граница диктуется актуальным для исторического сознания восприятием времени, определяясь в соответствии с культурными индексами – выделенными событиями и сюжетами, маркирующими время в индивидуальной или коллективной памяти (Брагина 2007). В основе символического членения времени в крестьянских автобиографических нарративах лежит «травматическая интерпретация истории» (Левкиевская 2009, 170). Разумеется, мой материал устроен по-другому, однако и в нем, наряду с календарно-хронологическими точками (рубеж XIX и XX вв.) и с выделением условного «последнего времени», также находят отражение знаковые периоды, маркируемые в коллективной памяти как травматические. Приведем несколько показательных суждений, связанных соответственно с противопоставлением советского и досоветского периодов, с 1960-ми годами (хрущeвским периодом) и с периодом распада СССР – перестройкой и временем становления нового государства в 1990-е:

При совке это название (орловцы. – М. А.) культивировалось повсеместно (музейщики, кто так может именовать своих земляков, совки по-любому), а до революции исключительно ОРЛОВЧАНЕ (форум Infoorel.ru, 2010, ЛАА).

Слова «муромляне» и «муромчане» появились в 60-е годы прошлого века. Причем слово «муромчане» придумали «писатели» – не муромцы, а из других городов. И оба неправильных и неграмотных слова почему-то прижились (форум Forum.murom.ru, 2010, ЛАА).

… когда эти «рушане» начали внедряться? <…> Восьмидесятые – начало девяностых годов. <…> Как бы более такую начали такую свободу давать <…> И журналисты, и не журналисты, ну, показать вот свое «я», что вот у меня свой язык, начали вот. Ну, не всегда оно вот что-то если новое, то это и хорошее.^[10]

Символичностью культурных индексов обусловлено то, что соотнесение с ними определенных названий необязательно соответствует действительности. Так, именно название орловцы является историческим и использовалось до революции; муромляне фиксируется еще в XIX в., а рушане и вовсе относиться к языку средневековой Руси. Нерелевантные языковые явления могут соотноситься с временем, оцениваемым как период негативных изменений, и восприятие таких явлений зачастую диктуется отношением к соответствующему периоду. Разумеется, это явление не абсолютно, но соответствующие оценки иногда выходят на первый план.

3 Катойконимы и конкуренция символических ценностей

На поле языковой политики (в широком смысле) конкурируют различные «менеджеры» – представители администрации, семьи, школы и т.д., имеющие зачастую противоположные цели и ценностные установки (Spolsky 2006). Их влиятельность обусловлена их символическим капиталом, т.е. признанием в группе. При этом на выбор группой/сообществом того или иного варианта языкового поведения влияет соотношение престижных (или ограниченных) ресурсов, контроль над которыми ведет к символической власти (Fishman 2006).

Выше я говорила о трех дискурсах, находящих выражение в нарративах о вариантных катойконимах: дискурсах нормативности, локальности и традиционности. Если соотнести их с престижными ресурсами, о которых пишет Дж. Фишман, материал позволяет говорить о конкуренции трех основных ресурсов (о которых можно говорить как о ценностях) – (1) грамотности, (2) локальной специфичности (в частности, связанной с историческим наследием) и (3) привычности.

Мне уже приходилось рассматривать локальную полемику о катойконимах на примере Твери, где ресурс грамотности (следование рекомендациям ученых) конкурирует с ресурсами привычности и локальности (Ахметова 2018). Далее я рассмотрю два других кейса, сделав выводы о причинах влиятельности тех или иных ценностей в конкретных ситуациях. Особое внимание будет уделяться аспекту осмысления истории в коллективной памяти, так или иначе задействованному в соответствующих рассуждениях. Этим аспектом обусловлен и подбор цитируемого материала: полевые интервью в случае Старой Руссы и материалы полемических публикаций в случае Тамбова, поскольку историческая рефлексия наиболее эксплицирована именно в этих источниках.

4 Старая Русса: «традиция» древняя vs недавняя

В настоящее время в Старой Руссе конкурируют летописное название рушане и катойконим старорусцы, появившийся в XVII в. и в советские годы вытеснивший первый вариант. Сегодня название рушане широко используется в печати и в публичных текстах, предпочтение ему отдают многие местные жители, хотя далеко не все.

Локальный текст Старой Руссы во многом определяется ее принадлежностью к числу древнейших русских городов. И неслучайно после того, как в последней трети ХХ в. начался процесс реактуализации названия рушане,^[11] катойконимы начинают рефлексироваться в историческом контексте. В конфликтных отношениях оказываются установки, с одной стороны, на локальную специфичность, связанную с наследием, а с другой – на привычность. Мы можем говорить о двух «традициях», соотносимых с разными модусами коллективной памяти – модусами «обосновывающего воспоминания», связанного с «истоком», и «биографического воспоминания», связанного с непосредственным опытом, – соответственно, с памятью культурной и коммуникативной (Ассман 2004).

Для сторонников названия рушане актуальна оппозиция «древнее – советское»: первому приписываются положительные коннотации, второму – отрицательные. Тот факт, что в советский период в районной газете использовалось только название старорусцы, может диктовать его восприятие как возникшего после революции 1917 г.: оно оценивалось моими собеседниками как «коммунистическое», «советский штамп» и т.д. И наоборот – исконность названия рушане, по мнению ряда горожан, связывает современных жителей города с его древней историей, создает ощущение «возвращения к истории, к истокам».^[12]

Для сторонников названия старорусцы более значимой, чем культурная память, оказывается память коммуникативная. Они опираются на привычное словоупотребление середины ХХ в.; говорят, что название рушане возможно лишь в исторических контекстах, но для именования современных горожан неуместно, а «советские» коннотации для них неактуальны:

В городе Старая Русса живут старорусцы. Но не рушане! <…> У меня идет внутреннее отторжение на сегодняшний день использовать эту устаревшую, возвращающую нас в Средние века форму.^[13]

Далее, можно говорить о противопоставлении «традиционное – новационное». Исконное название, не связывающееся с актуальной памятью, может осмысляться как искусственное, «новодельное», о его древности говорящие могут быть вовсе не осведомлены. Ср. мнение местного уроженца, вывезенного из города в возрасте пяти лет и передающего точку зрения старших родственников:

… никогда <…> в том окружении, в котором были мои родственники, родные, это слово (рушане. – М. А.) не употреблялось. Это изобретенное, <…> псевдeж такой шел после войны, такое даже было не русофильство, а это вот «похлебать лаптем» …^[14]

Влияние на оценки названий жителей Старой Руссы исторического (и квазиисторического) знания преимущественно касается названия рушане, связанного с древнейшим названием города Руса, которое входит в фоновое знание горожан. Оно может отвергаться по причине анахроничности:

Вот я лично себя не очень хочу называть рушанкой <…>, потому что я живу не в Русе. А в Старой Руссе!^[15]

Наряду с этим задействуется этимология, возводящая название города к корню рус- и позволяющая связывать ойконим Руса с названием государства Русь или народа русь. Эта этимология известна в более широком масштабе, чем городской; она фиксируется уже в XVII в., а с XVIII в. дает основание ряду историков связывать со Старой Руссой и окружающей территорией происхождение русской государственности (в действительности название Руса имеет балтское происхождение) (Васильев 2012). Идея о славянской этимологии и о Старой Руссе как об истоке Руси распространена в работах историков-«антинорманистов» и в параисторической литературе. Представление о связи названия города с этническим корнем рус- во многом определяет старорусскую историческую мифологию. В местных изданиях транслируется информация о том, что Россия/Русь и Русса – однокоренные слова, что Старая Русса – это «самый русский город» и место, откуда «пошла Русская земля». Этот набор идей актуален и в контексте названий жителей; древнейшее название рушане связывается с Русью-государством и русью – этнической общностью. Так, местный предприниматель, интересующийся историей, утверждал, что название рушане, будто бы связанное с Р(р)усью, отсылает к родовой памяти, и следует употреблять именно его, поскольку «надо будить память».^[16]

Однако «русская» семантика может приписываться и названию старорусцы, в звучании которого вычленяется рус-. Это фонетическое сходство служит одним из аргументов против названия рушане, отвергаемого по причине созвучия с глаголом рушить:

Мне не хочется относить себя к той категории людей, которые что-то рушат. Мне хочется звучать, что я именно с корнем «русская». <…> [В слове рушане слышится] не «русский человек» и «человек, живущий в Руссе», а «человек, который что-то рушит»!^[17]

Таким образом, в Старой Руссе характер рефлексии локального сообщества по поводу вариантных катойконимов определяется конкурирующими типами коллективной памяти: культурной и коммуникативной, обращение к которым может соотноситься с тем, сторонником какой из вариантных номинаций является говорящий (опора на древнейшую, порой мифологизированную историю или на привычную речевую традицию).

5 Тамбов: изживая «советское»

В Тамбове исконное название тамбовцы во второй половине XX в. постепенно вытеснялось названием тамбовчане. В начале 1990-х годов благодаря открытой местными публицистами газетной дискуссии наблюдался резкий рост упоминаний тамбовцев в СМИ, который, впрочем, вскоре пошел на спад. Полемика, переместившаяся затем в Интернет, бушевала на протяжении двух десятилетий с лишним (Ахметова 2015). По моим наблюдениям, в современной печати название тамбовчане используется чаще, ему отдают предпочтение и многие жители.

Наиболее активно в пользу названия тамбовцы выступали краевед, сотрудник областной газеты «Тамбовская правда» (с 1991 «Тамбовская жизнь») И. И. Овсянников (его первая статья об этом вышла в областной партийной газете еще в 1971 г., когда «Комсомольское знамя» на протяжении полутора десятилетий уже именовало местных жителей тамбовчанами) и Н. Н. Веселовская – журналистка, писательница и поэтесса, с 1997 г. по 2021 г. неоднократно высказывавшаяся о названиях жителей в местных СМИ. Оба автора выступали прежде всего в рамках дискурса нормативности, ссылаясь на использование названий жителей в исторических документах и произведениях отечественных классиков (Д. Н. Мамина-Сибиряка, И. С. Соколова-Микитова, К. А. Федина, М. А. Шолохова и др.), а также на языковедческие труды М. В. Ломоносова и А. А. Потебни. Остановлюсь на их рефлексии по поводу истории и феномена «советского».

Использование катойконима тамбовцы, согласно Овсянникову и Веселовской, свидетельствует о преемственности по отношению к традиции. Еще в 1971 г. Овсянников, обращаясь к источникам, предлагает посмотреть, «как себя именовали наши предки. Ведь мы, в конце концов, не Иваны, не помнящие родства» (Овсянников 1971). В статьях постсоветского периода тема традиции углубляется: «Это наша память. Это наши корни. Это наша традиция»; исконные названия типа тамбовцы – это «слова, которые мы должны охранять, как охраняем уникальные памятники архитектуры, как редкостные растения, занесенные в “Красную книгу”» (Овсянников 1991). Н. Н. Веселовская также призывает «вернуть в обиход наше историческое название, с которым жили десятки поколений предков и которое соответствует всем нормам русского языка» (Веселовская 1997).

Об использовании катойконима тамбовчане (и вообще названий на -чане) Овсянников и Веселовская пишут практически одними и теми же словами: это проявление «невежества, беспамятства, бездумности <…> нашего манкуртизма» (Овсянников 1991); возвращение названия тамбовцы позволит не чувствовать себя «иванами, не помнящими родства, вернее манкуртами, забывшими свое имя» (Веселовская 1997). Термин манкурт, восходящий к роману Ч. Т. Айтматова «И дольше века длится день» (1980) и означающий человека, в результате мучительных манипуляций лишенного памяти и обращенного в рабство, отнюдь не случаен: в публицистике перестройки и 1990-х это слово и его дериваты использовались в контексте рассуждений о феномене «советского человека», утратившего память о корнях под влиянием идеологии (Буцева and Левашов 2014).

Так же симптоматично появление в этом контексте слова новояз. Если Веселовская (1997) называет тамбовцы «новоязом 50-х годов», то Овсянников заканчивает свои статьи 1990-х обобщением, в котором ставит нерелевантное именование жителей в один ряд с прочими свидетельствами неуважения к истории, языку и культуре (в данном случае к Церкви):

Патриарх <…> попросил журналистов и мирян не употреблять в печати аббревиатуру РПЦ – Русская православная церковь <…> призвал всех нас проявлять «языковый и исторический такт», не распространять оруэлловский «новояз».

Давайте же прислушаемся к этим мудрым словам. Они ведь имеют отношение не только к этой нелепой и уродливой аббревиатуре – РПЦ (Овсянников 1991).

Впрочем, ныне, когда наш богатый и славный язык заполнил оруэл[л]овский «новояз», эти пэры, мэры, сэры и префекты, все возможно, все допустимо. <…>

Но вот Патриарх <…> попросил журналистов не употреблять в печати аббревиатуру РПЦ, а писать полностью – Русская православная церковь. <…>

Не лингвист наш патриарх, а понимает, что к чему (Овсянников 1995).

Обсуждения «новояза» как обозначения стиля официальной речи советской эпохи, равно как и языковых новшеств после распада СССР (Буцева and Левашов 2014), также были свойственны дискурсу рубежа 1980–1990-х годов. Примечательно, что Овсянников, пересказывая обращение патриарха Алексия II, нивелирует его антибольшевистский пафос (патриарх говорит прежде всего о внедрении аббревиатур в послереволюционную эпоху как о механизме разрушения «старого мира»), но оставляет отсылку к Дж. Оруэллу, автору антиутопии «1984», в русском переводе которой впервые появилось слово новояз и которая широко обсуждалась в связи с тоталитаризмом, прежде всего советским. «Неприятие бюрократического языка прошлого (новояза)» и возвращение ряда историзмов были характерными приметами поздней перестройки и 1990-х (Земская 1996, 12–4). В этом смысле показательно, что признаками «новояза» наделяется нерелевантный катойконим (ср. выше о восприятии названия старорусцы как «советского») – впрочем, в публикации (Овсянников 1995) он сопоставляется уже с «пэрами, мэрами» и т.д.: перенос соответствующего обозначения с советизмов на заимствования нивелирует неудобные для автора, убежденного коммуниста, коннотации термина новояз.

В публикации 1991 г. Овсянников рассказывает, почему в 1980 г. партийная «Тамбовская правда» стала именовать жителей тамбовчанами. «В самый расцвет присной памяти застоя» «первое лицо области» обратило внимание на лозунги на улицах города, «призывавшие тамбовчан превратить областной центр в город высокой культуры, сделать экономику еще более экономной, добиваться новых успехов в производительном труде» (Овсянников 1991). Чиновник сделал замечание редактору газеты, и «с тех пор тамбовцев стали перекрещивать в тамбовчан. Чтобы не было разнобоя с лозунгами». Несмотря на возмущение «высоким лицом» и ироничный тон по отношению к клишированному языку советских лозунгов, текст коммуниста Овсянникова направлен не против «советского» как такового, а против произвола и самодурства отдельных бюрократов: «Но вот так вельможно регулировать их (слов. – М. А.) употребление – это разве порядок? Не надо народу навязывать свои вкусы и пристрастия…» (Овсянников 1991).

Напротив, концепция Веселовской неотделима от критики «советского». Названия на -чане, по ее мнению, массово распространились под влиянием большевиков, желавших создать «пролетарский язык». В 1950-е с подачи лингвистов, лоббировавших языковые реформы, «на места пришло негласное распоряжение» конструировать новые катойконимы с «пролетарским» формантом -чан (Веселовская 1997), ср. также:

…хотелось создавать всe с нуля и именно пролетарское. Вот языковеды и придумали пролетарский суффикс. <…> Языковые школы в советское время постоянно грызлись друг с другом. В 30-е Сталин написал статью «Вопросы языкознания», чтобы их немного усмирить. После этого страсти на время поутихли. Потом вождя не стало, а Никита Хрущeв в этих делах не разбирался, и его «продавили». Провели реформу написания некоторых слов, заодно появились и «чане» (Веселовская 2021).

Таким образом, в распространении названия тамбовчане и подобных, согласно Веселовской, вина лежит, во-первых, на большевиках, а во-вторых, на советских ученых, преследовавших корыстные интересы. Имплицитная симпатия к фигуре И. В. Сталина, «усмирившего» пролетарских языковедов,^[18] не должна нас смущать: этатистский миф о Сталине как создателе могущественного государства, демонстрирующий его в более выгодном свете, чем современных партократов, к середине 1980-х во многом вытеснил антисталинские настроения, частности, у сторонников русского национализма (Митрохин 2003).

Представления о связи появившегося в ХХ в. названия тамбовчане с «советским», требующим изживания, а названия тамбовцы – с историческими корнями, взывающими к восстановлению, разделялись частью сообщества. Об этом свидетельствуют размещение в 1995 г. на крыше областной библиотеки лозунга «Тамбовцы, любите свой город!» по инициативе мэра города, демократа В. Н. Коваля. Однако появление лозунга с непривычным для значительной части горожан названием вызывало недоумение, в особенности по причине того, что никаких комментариев власти по этому поводу не последовало. Сообществу пришлось самому объяснять причины выбора названия тамбовцы. Во время полевого исследования 2013 г. мне неоднократно приходилось слышать, что власти сочли этот вариант правильным; некоторые говорили о выборе варианта по причине безграмотности или из соображения экономии места (тамбовцы на два знака короче, чем тамбовчане).

В противоположность «нормативным» установкам И. И. Овсянникова и Н. Н. Веселовской, апеллирующих к авторитету классиков, другие участники полемики – журналисты Г. Д. Ремизов и В. Б. Седых, считающие релевантным название тамбовчане, – пишут о названиях жителей скорее в терминах «привычности», испытывающей давление со стороны властных инстанций.

Герой написанного в 1988 г. и опубликованного в 1991 г. фельетона Ремизова – редактор молодежной газеты (очевидно, ее прототип – «Комсомольское знамя») – предлагает использовать название тамбовчане. Коллеги ссылаются на то, что «сверху» рекомендовано название тамбовцы, но редактор предлагает «руководствоваться контекстом». Однажды он услышал упрек от «лица высшего», однако сослался на «Справочник названий жителей городов Советского Союза», где было написано, что название тамбовцы – «старое, утвердившееся», «но в последнее время появилась форма тамбовчане, тамбовчанка, которую тоже следует признать за литературную», и далее следовал пример из молодежной газеты. Чиновник благосклонно воспринимает утверждение «новой литературной формы», и через два дня уже областная партийная газета выходит с шапкой «Тамбовчане! Все силы на выполнение планов четвертого года пятилетки!» (Ремизов 1991, 9).

Фельетон Ремизова направлен против страха перед переменами и косности. Молодой, «жаждущий перемен» редактор в противовес требованиям однообразия и авторитетам – политическим и литературным – утверждает «новую форму», поскольку воспринимает язык как живую и развивающуюся стихию. Наряду с этим Ремизов указывает на ничтожность свойственных советскому обществу опасений по поводу последствий отклонения от морально устаревших негласных традиций. Так, после публикации статьи «Тамбовчанка» «все стали ждать последствий своей смелости. Но…ничего не случилось» (Ремизов 1991, 9).

Наконец, о взаимоотношении с властью упоминает журналист В. Б. Седых: когда первым секретарем обкома партии стал А. Хомяков, «Тамбовская правда» стала называть жителей тамбовчанами. «С чего бы это?» – притворно изумляется автор (Седых 2011). Из статьи неясно, идет ли речь о прямой директиве, но в интервью Седых пояснил, что партийная газета лишь последовала влиянию речи упомянутого чиновника («…видимо, где-то в кулуарах он вот: вы, тамбовчане <…> когда он раз-два это сказал, то в редакции той <…> перешли на тамбовчан»).^[19]

Выявление прототипа партийного функционера не так важно, как разница в аргументации «прескриптивистов» в лице Овсянникова и Веселовской и сторонников «естественного развития языка» в лице Ремизова и Седых. Первые демонизируют название тамбовчане, а вторые лишь заявляют о том, что оно не хуже, чем тамбовцы. По-разному расставлены акценты и в отражении влияния власти на СМИ. Если Овсянников и Веселовская говорят о насилии со стороны партийных элит, о целенаправленном вредоносном вмешательстве в язык, то Ремизов и Седых скорее выставляют в сатирическом свете «Тамбовскую правду», руководство которой будто бы проявляло косность, но мгновенно перестроилось, ориентируясь на указания или словоупотребление начальства. Для последних авторов «советское», требующее изживания, – это не идеологическое самовластие и отказ от корней, а такие мишени перестроечной и постперестроечной критики, как чинопочитание, страх перед переменами, нежелание идти в ногу со временем.

6 Выводы

Итак, что определяет конкуренцию названий жителей и успешность их усвоения? Почему в Старой Руссе забытое на десятилетия название рушане успешно реактуализовалось, а в Тамбове исконное название тамбовцы, несмотря на усилия отдельных энтузиастов, так и не приобрело широкой популярности?

Напомню тезис Дж. Фишмана о том, что успешность проводников языковой политики определяется престижностью обеспечиваемых их авторитетом ресурсов, контроль над которыми ведет к символической власти (Fishman 2006). Иными словами, вопрос в том, опора на какие ценности позволяет ощущать себя принадлежащим к доминирующей (наделяемой авторитетом) группе – на грамотность (принадлежность к компетентным носителям языка), на локальную специфичность (принадлежность к группе, ассоциирующей себя с местом и его наследием) или на привычность (принадлежность к носителям сложившегося и не требующего изменений социального порядка).

В Старой Руссе восстановление названия рушане происходило на фоне актуализации локальной идентичности, возрастающего интереса сообщества к местной истории. Основную роль в этом процессе сыграли трансляторы исторической репрезентации локуса: краеведы, музейщики, издатели, институт землячества. Прагматика использования названия рушане прозрачна: оно подчеркивает древность города и указывает на его особый статус (в том числе на статус места, «откуда пошла Русь»), восстанавливает преемственность поколений – иными словами, аккумулирует локальную специфичность. При этом номинация старорусцы остается конкурентоспособной именно как привычная.

Тот факт, что название старорусцы употреблялось в печати в советский период, предопределило его восприятие частью сообщества как навязанного советской властью, из чего следовала необходимость реактуализации названия рушане для восстановления исторической справедливости. Близкая аргументация использовалась и сторонниками названия тамбовцы – не забытого, но вытесненного на периферию. Однако в Тамбове недолгий пик использования в СМИ названия тамбовцы был спровоцирован все же частным мнением (статьей Овсянникова) и поддержан лозунгом на библиотеке – высказыванием власти, имевшим скорее «воспитательный» характер. Даже несмотря на эпоху демократических преобразований, «антисоветская» аргументация – как у И. И. Овсянникова (впрочем, второстепенная по отношению к ссылкам на литературные авторитеты), так и у Н. Н. Веселовской (носящая конспирологический характер и потому маргинальная) – оказалась неубедительна для той части сообщества, которая воспринимала название тамбовчане как привычное, – равно как отсылки к русским классикам, наследующие еще советскому дискурсу о «чистоте языка». Кроме того, в отличие от рушан, за названием тамбовцы не стоит выраженной локальной специфичности, потому оно не смогло стать объектом ностальгического внимания в рамках традиционалистского дискурса.

Таким образом, в каждом случае мы видим сложное переплетение экстра- и интралингвистических факторов. На конкуренцию вариантных катойконимов накладывается конкуренция как отдельных акторов, так и символических ценностей, которые они вольно или невольно отстаивают.