Семантические горизонты понятия «смех» в русской культуре

1 Введение

Природа смеха парадоксальна. В нем обнаруживается и победительная, ликующая внутренняя сила, и обезоруживающе доверчивая, безудержная открытость, и склонность к намеренному или неосознаваемому ехидству. Амплитуда смеховых выражений необозримо велика: от беззаботного и добродушного смеха до откровенно злорадного его проявления. В смехе заключена странная игровая энергия поощрительного удовольствия и грустного самоудовлетворения.

Смех – явление взрывное. Недаром говорят про взрывы смеха, про мгновенное «движение ума и движение нервов и мускулов», которое «захватывает и увлекает одновременно духовную и физическую сторону нашего естества» (Аверинцев, 1992, с. 2–3). В этом случае взрыв – неукротимый всплеск, обладающий, как правило, заразительным эффектом. Вспышка – внезапная, невольная, быстрая, сильная, шумная. Освобождение и превращение дремлющей в нас энергии. Яркое и искреннее эмоциональное воспламенение. Смех невольно сообщает нам и о том, как и над чем человек умеет смеяться, и о том, как он «способен страдать или гневаться. В мгновение улыбки мы столь же мгновенно прорываемся сквозь все заслоны внешнего, наносного в человеке и притрагиваемся к самой его сути» (Карасев, 1996, с. 36).

Смех – феномен общечеловеческий и вместе с тем – национально окрашенный и озвученный. По наблюдениям В.Я. Проппа, «французский смех отличается изяществом и остроумием (Анатоль Франс), немецкий – некоторой тяжеловесностью (комедии Гауптмана), английский – иногда добродушной, иногда едкой насмешкой (Диккенс, Бернард Шоу), русский – горечью и сарказмом (Грибоедов, Гоголь, Салтыков-Щедрин)» (Пропп, 1999, с. 22). Подобные заключения носят, разумеется, исключительно вкусовой, подчеркнуто приблизительный характер.

Смех в России как высоко значимое невербальное средство коммуникации – предмет сосредоточенного филологического интереса (Головко, 2009; Куприянова, 2012; Фефелова, 2019). Семантический горизонт понятия «смех» в нашем понимании – необъятная умозрительная сфера, доступное наблюдению пространство до самых конечных его пределов. Условными обозначениями пределов горизонта в указанном смысле могут быть соответствующие антонимические образования. Антонимами к понятию «смех» чаще других напрашиваются «слезы», «грусть», «тоска», «скука», «серьезность», «хмурость», «плач», «рыдание», «ужас». Все эти отчетливые противопоставления прежде всего относятся к эмоционально-экспрессивной сфере. Смех, мы знаем, активно живет и в пространстве морально-ценностных ориентиров.

Отправные устойчивые предпочтения русской национально-культурной общности в отношении к смеху сосредоточенно и показательно обнаруживают себя в необозримом простодушно-мудром пословично-поговорочном фонде. Вот некоторые образцы из числа наиболее показательных, с точки зрения их озорной противопоставительной художественно-дидактической внятности: «Веселье лучше богатства», «Не любо – не смейся, а другим не мешай», «Смеется тот, кто смеется последним», «Солдат смеется, врагу плакать придется», «Не смейся чужой беде, своя на гряде», «Смехом сыт не будешь» и многие др. По своей частотности самое очевидное антонимическое сближение в интересующем нас контексте касается легко рифмующихся понятий «смех» и «грех». Для понимания самой природы русского смеха концептуальность отмеченных оппозиций трудно переоценить. В них запечатлены философские максимы, социальные сентенции, поведенческие заветы. Пословицы и поговорки русского народа, наряду с классическими текстами отечественной литературно-художественной словесности, дают реальный шанс проникновения в наши коммуникативные смеховые традиции и становятся необходимой доказательной опорой в предлагаемых размышлениях. По этим давно укорененным в коллективной памяти текстам мы проверяем себя и поверяем свои впечатления и суждения об особенностях нашей смеховой культуры в широком диапазоне ее осуществлений.

В русских пословицах обращает внимание, с одной стороны, вполне себе поощрительный, одобряющий а – с другого краю – настороженный и осудительно пристрастный взгляд на смех.

У слова «смех» немало усиливающих его смысловое звучание синонимических подобий: веселье, радость, хохот, хохотание, гогот, умора, устаревший глум, жаргонные ржачка, ржака и др. Очевиден и большой спектр производных однокоренных форм, расширяющих наши представления о разных сторонах смехопроявлений: смешной, смешить, смеяться, смешливый, смехотворный, смешок, усмешка, посмешище, высмеивание, осмеяние, насмешник, пересмешник. Мы без труда различаем осмеивающих – инициаторов смеха и тех, кто их охотно поддерживает. Они же оказываются смеющимися. И особо в этом ряду причастных структур выделяются объекты осмеяния – осмеиваемые.

В стихотворном тексте «Заклятие смехом» Велимир Хлебников предложил веселый экспериментальный сюжет, обращенный к смехотворцам и состоящий исключительно из созданных поэтом неологизмов. Все неологизмы восходят к «смеху» и образуют широкий, изощренно-забавный смысло-игровой диапазон. Стихотворение это неожиданно, призывно и бодро возвещает мысль о праздничной, театрализованной силе смеха, о заключенном в нем предощущении, переживании и послевкусии праздника.

2 Градации смешного

Размышляя над концепцией народной смеховой культуры, предложенной М.М. Бахтиным (Бахтин, 1965), С.С. Аверинцев так разворачивает собственные представления о картине смеховой жизни: «на одном полюсе – смех человека над самим собой, смех героя над трусом в самом себе…». Другой полюс – «смех цинический, смех хамский, в акте которого смеющийся отделывается от стыда, от жалости, от совести». И тут же ученый взрывает эту рассудительную двуполярную ясность, обращаясь к живой природе смеха, к его естеству: «Смех – на то и смех, на то и стихия, игра, лукавство, чтобы в своем движении смешивать разнородные мотивации, а то и подменять одну мотивацию – совсем другой» (Аверинцев, 1992, с. 6–8). Смех – категория стихийности, спонтанности, безотчетности, непроизвольности, импульсивности. И вместе с тем у людей, свободно наделенных непринужденным талантом смехотворчества, существуют, мы знаем, свои тактические навыки поведения в сообществе охотно внимающих им собеседников. И все-таки, при всех точно отмеченных Аверинцевым смешениях и совмещениях многообразных смеховых побуждений, оценочно важным для нас остаются преобладающие в смехе, доминирующие и безотчетно угадываемые нами главенствующие начала. Смех относится к таким объектам познания, которые постигаются главным образом интуитивно, при активном (но послушно подчиненном интуиции) участии логической обстоятельности. Вот почему, осмысляя феномен смеха, мы так часто опираемся на органичные, народно-стихийной и профессиональной фантазией сотворенные художественно-образные конструкты, смеху посвященные или смех описывающие и воссоздающие.

Обозревая разные пласты древнерусской словесности и с большой мерой осторожности и такта характеризуя трудно реконструируемые особенности смеховой культуры наших далеких предков, Д.С. Лихачев отмечает, что авторы средневековых произведений «чаще всего смешат читателей непосредственно собой. /…/ Авторы притворяются дураками, валяют дурака, делают нелепости и прикидываются непонимающими. На самом же деле они чувствуют себя умными, дураками же они только изображают себя, чтобы быть свободными в смехе» (Лихачев, 1984a, 1984b, с. 7).

Русские пословицы по-своему вторят этому авторитетному заключению: «Кто умеет веселиться, того горе боится», «В шутку сказано, да всерьез задумано», «Веселого нрава не купишь», «Вот тебе кукиш: чего хочешь, того и купишь», «Давай в гости ходить друг к другу: сперва ты меня позовешь, а потом я к тебе приду», «Умеючи пошутить – людей развеселить» и т.п. В народном сознании высоко ценится способность смешить и смеяться. Смех – надежный веселый аккомпанемент родственного, дружеского, доброжелательного коллективного общения. Смех способен заключать в себе безудержную энергию морального ободрения и напротив – искреннего презрения.

К ряду поощряющих смех образных высказываний относится и широко известное суждение «Смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно», восходящее к стихотворению Н.М. Карамзина «Послание к Александру Алексеевичу Плещееву». Сравним у Карамзина: кто «От сердца чистого смеется // (Смеяться, право, не грешно!) // Над всем, что кажется смешно, – // Тот в мире с миром уживется». Мы припомнили первоисточник распространенного выражения, чтобы заметить, что поэт в своем обращении к другу еще более настойчив (по сравнению с утвердительностью крылатой фразы) в отстаивании естественного и вольного права на смех от чистого сердца. И вместе с тем, редакция Карамзина тоньше и сложнее той, что возобладала в массовом сознании. Все дело в слове «кажется». Поэт под защиту свою берет сам феномен смеха, а не то, что кажется (или может показаться, померещиться, привидеться кому-то) смешным. Мало ли что кому представляется смешным! В массовое употребление уходит как раз легковерная допустимость любого повода для смеха и – в противовес – сама собой рождается естественная конвенциональная потребность в осмыслении и обозначении таких спектров бытия, которые должны осторожно охраняться от смеха или предъявлять к смеху некоторые разумные и добровольные ограничения.

Показательно, что многие антонимы к понятию смех в самых разных русских контекстах тесно и ловко сближаются со смехом, порой до нерасторжимости: «и смех, и слезы», «смех сквозь слезы», «и смех, и горе», «и смех, и печаль», «смех до плача доводит». У В.С. Соловьева: «Из смеха звонкого и из глухих рыданий // Созвучие вселенной создано». В самом феномене смеха искрятся для нас риски некоего самообольщения, то вовсе не различимого, то нагловатого в своей наигранной простоватости. У Пушкина в «Сказке о золотом петушке» существование таинственной и коварной Шамаханской царицы означено двустишием: «Хи-хи-хи! да ха-ха-ха! // Не боится знать греха». Самообольщение касается и инициатора смеха, и вторящих ему, смеющихся – всех разом, кроме осмеиваемого, разумеется: «Мне в сугробе горе, а ребятам смех!» (И.З. Суриков «Вот моя деревня…»). Дело всегда – в исходных, потаенных, подсознательных биотоках-мотивах порождаемого смеха. Сравни пословицу: «Тебе смешно, а мне до сердца дошло». Дело – в конкретной ситуации смеховых взрывов. У Ю.В. Друниной – в стихотворении о памятной встрече сверстников, прошедших и переживших Великую Отечественную войну («В самый грустный и радостный праздник в году…»): «Тишиною // всегда привечал этот дом.// Но сегодня // На всех четырех этажах // Здесь от яростной пляски // Паркеты дрожат. // Смех похож здесь на слезы, // А слезы на смех. // Здесь сегодня // Не выпить с соседями – // Грех…» В ситуации смехового общения решающую роль играют коммуникативный повод и коммуникативное намерение (см.: Карасик, 2002).

В.Е. Хализев различал две принципиально разные смеховые сферы в истории культуры. Одна – это массовый ритуальный смех на ранних этапах человеческой истории, где «личность еще не отделяла себя (ни в мыслях и чувствах, ни в поведении) от социального целого, которому принадлежала безраздельно» и другая – «область смеха личностного, индивидуально-инициативного и тем самым непринудительного». Со временем личностный смех функционирует «и в составе массовых празднеств», и в атмосфере «малой публичности» (сообщества единомышленников, домашние праздники, приемы гостей) (Хализев, 2005, с. 303–304), в ситуациях внутрисемейного, интимно-личного общения, в эпизодических контактах отдельных людей.

В связи с этим рассуждением ученого отметим, что у смеха есть одно очень важное и еще не отмеченное здесь свойство: смех избирательно любит своих. Стоит вдуматься в это местоимение с точки зрения одного из главных его смыслов, уверенно превращающих притяжательное местоимение в существительное, с точки зрения оппозиции свои – чужие. Свои здесь – близкие, связанные взаимной симпатией, сходством вкусов, привычек, взглядов на жизнь, это ближний круг общения, широкий круг способных тебя понять, объединенных общей энергией социально-культурного, профессионального и всякого иного притяжения. Свои – заветная категория коммуникативно-эмоциональной направленности, предполагающая открытость навстречу каждому, кто готов к полноценному и откровенному диалогу в условиях данной смеховой ситуации. В праздничной атмосфере вольно-веселого карнавального мира «своими» становятся практически «все», во всяком случае, подавляющее большинство захваченных общим ликованием людей. В локальных смеховых контекстах «свои» проверяются на смехопригодность в самом процессе общения. Власть смеха над нами велика, но не абсолютна, а скорее выборочна. И решающую роль в этом как раз и играет конкретный смысл категории «свои». Корпоративная солидарность (а подчас и диктатура) несомненна. Так, смех, заведомо поставленный на массовый шоу-поток (смех на КВН, на «Смехопанорамах», в «Comedy Club» и т.п.), как правило, обречен и на бесспорные успехи, и на заведомые провалы. Но настроенные на праздничное времяпрепровождение благодарные (в каждом из проектов «свои») слушатели охотно и поощрительно прощают неудачи (а то и стараются их вовсе не замечать) и ждут новых комических взлетов. Импульсивная смеховая реакция однако сразу же отделяет и отдаляет тех, кому в данной комически-речевой ситуации «не смешно», и, напротив, заметно и понятно сплачивает смеющихся. Совсем по пословице: «Чужой дурак – ха-ха! А свой дурак – ох-ох!»

Подобное размежевание хорошо ощутимо и в очень разных (по социальному статусу, по эстетическим предпочтениям, по темпераменту, возрасту, полу и т.д.) читательских диалогах со смешными текстами. Смеховая стихия в художественной словесности щедро воссоздается во всем разнообразии градации комического: от легкой и доброй усмешки до злой беспощадной иронии и откровенного сарказма.

3 Благой смех

Безусловно, в нашем реально-бытовом и литературном мире щедро царит и смех однозначно благой и благопотребный. Он обнаруживает одно из наиболее ярких качеств русского национального характера, связанного с готовностью к «открытию души» (Дементьев, 2013, с. 9–10), поддержанию душевного контакта и получению удовольствия или радости от самого процесса доверительного общения. Смех этот обращен и на себя, и во вне. И примеров такого радостного, плодотворного, преодолевающего жизненные испытания смеха не счесть. Память сразу же подсказывает известный эпизод из романа Л.Н. Толстого «Война и мир», когда Пьер Безухов оказывается в плену у французов и когда французский часовой останавливает его и не велит идти за балаган, загороженный досками. Пьер возвращается, долго, сосредоточенно и отрешенно думает о происшедшем, проходит более часа: «Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом…» Это был смех, возвращающий предельно удрученному человеку силы. Смех до слез. Совсем по пословице: «Со смехом-то и беда в полбеды живет». Смех самоутвердительный, смех, преодолевающий отчаянно безобразную нелепость ситуации, абсурдность обстоятельств.

Другой пример доброго праведного смеха (и тоже из тяжких будней военной эпохи) – поэма А.Т. Твардовского «Василий Теркин». Смех на войне – преодоление естественного страха, мощный животворящий стимул, поддержка в трудный час боевого духа. И по сей день герой Твардовского – всенародный любимец, тайна обаяния которого в его обыкновенном, ладном и неунывающем русском характере, в его чудесной удали и в его победительном смехе.

Добрый смех на Руси – всем смехам смех. «Доброта – это человеческое качество, ценнейшее из всех. Добрый человек уже самой своей добротой превозмогает все человеческие недостатки», – размышлял Д.С. Лихачев (Лихачев, 1984a, 1984b, с. 62). Свои рассуждения о русской душе Н.О. Лосский убежденно заключал так: «Доброта русского человека свободна от сентиментальности, т.е. от наслаждения своим чувством, и от фарисеизма: она есть непосредственное приятие чужого бытия в свою душу и защита его, как самого себя» (Лосский, 1957, с. 71).

Продолжая вспоминать о благой силе смеха, отметим к слову и особую цену, которую имеет в нашем представлении заразительный и счастливый детский смех – выражение непосредственного удовольствия в умиротворенной, окружающей малыша и проникающей в него атмосфере любви и согласия. Вспоминается детский смех Наташи и Николая Ростовых в «Войне и мире». Детский смех в разных русских литературных текстах именуют нежным, звонким, тонким, веселым, шаловливым, радостным, откровенным, доверчивым, счастливым … Как высшую похвалу, обращает князь Мышкин свои поощрительные слова Гане Иволгину: «Да я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас, право, еще детский смех есть» («Идиот» Ф.М. Достоевского). Детский смех взрослого – очевидное свидетельство нерастраченного простосердечия и доверительности.

Запоминающийся заразительный взрыв хохота, примиряющий всех героев двухсерийной экранизации по мотивам комедии А.В. Вампилова «Старший сын» (1976 г.), звучит в финале фильма (режиссер В.В. Мельников) с участием Евгения Леонова, Николая Караченцова, Михаила Боярского, Светланы Крючковой и других актеров.

Широкое распространение в наше время получает и особый вид психотерапии, именуемый гелотологией (учением о смехе), наблюдающий и поощряющий устойчивое влияние смеха на здоровье человека. Смех способствует избавлению от гнетущего депрессивного состояния, от хандры, уныния, отчаяния. Смех укрепляет нашу иммунную систему и продлевает жизнь. В веселой песне для детей (автор слов И.В. Прозорова) поется: «Если б все в одну минутку // Засмеялись бы над шуткой, // То такой бы звонкий смех // Излечил от грусти всех». Пословицы недаром молвятся: «Смех – лучшее лекарство», «Кто мир смешит, за того весь мир стоит». Как утверждал Н.В. Гоголь, «засмеяться добрым, светлым смехом может только одна глубоко-добрая душа».

Взрывы смеха могут случаться и без особых видимых причин, просто так – от светлого расположения духа, от природного веселонравия и беззлобия. В своих преимущественно суровых и скорбных путевых записках «Остров Сахалин» (глава ХII) А.П. Чехов описал цепные реакции смеха, которые невольно вызывала одна его случайная попутчица – «жизнерадостная дама», жена моряка-офицера. Само по себе пышущее здоровьем природное веселонравие может в определенных ситуациях оказаться и неприятным собеседнику, не расположенному в данный момент к смеху. Таков буйный хохот самодовольного гоголевского Ноздрева, выведавшего у сосредоточенного на своих делах Чичикова намерение посетить Собакевича. И в громких раскатах публичного смеха, и в смехе по своим обстоятельствам камерном действительно ощутимо смешение разнородных мотиваций: от добродетельных до взбалмошно неразличимых и даже злокозненных.

4 Смех неуместный

Безусловно, смеху просветленному и оздоравливающему русская народная (выраженная в пословично-поговорочных текстах) традиция последовательно и настойчиво противопоставляет греховный (богопротивный, порочный, неправедный) смех. Это род насмешничества, способный сознательно или ненароком обидеть, оскорбить, ранить ближнего. Это смех тщеславный, высокомерный, ехидный. В нем ощутимо раздражительное злорадство. Это смех над неловкостью малознакомого человека, у которого невесть что, быть может, на душе. Это смех над тем, кто в этот момент переживает душевные состояния, бесконечно далекие от смеховой стихии: горе, боль, отчаяние и т.п. Смех неосторожный. Смех над тем, что одним кажется смешным, а другим, что называется, вовсе тут не до смеха: «Навели на грех, да и покинули на смех», «Мал смех, да велик грех», «В чем живет смех, в том и грех». Здесь «грех» имеет универсальное значение заблуждения, серьезной ошибки, нарушения нравственного закона. Реже смех и грех сближаются в обратной причинно-следственной сцепке, когда сам грех выступает полноценным объектом осмеяния: «Что грешно, то и смешно».

Хорошо известно, что христианская традиция повелевает различать веселье сердечное и бессердечное, отделять светлую и чистую радость от лукавого празднословия, добрый смех от загрязняющего душу зубоскальства. Аркадий Долгорукий в романе Ф.М. Достоевского «Подросток» проникновенно и тревожно рассуждает о дефиците бескорыстного, благожелательного, светлого смеха: «Смех требует прежде всего искренности, а где в людях искренность? Смех требует беззлобия, а люди всего чаще смеются злобно. Искренний и беззлобный смех – это веселость, а где в людях в наш век веселость, и умеют ли люди веселиться? /…/ Хорошо смеется человек – значит хороший человек». В повседневной жизни случается, что удержу не знающий смех начинает перетекать в изощренное издевательство одних людей (тоже «своих») над другими, в обидное высмеивание человеческих слабостей и недостатков. Кстати, в специальной литературе обращалось внимание на то, что положительные сказочные герои вообще смеются не часто. Как правило, хохочут персонажи, враждебные герою: «нечисть любит смеяться и зачастую выдает себя смехом. Главный хохотун фольклора леший, он же, зачастую, черт русских сказок» (Конюхов, 2018, с. 67–74).

Тщеславные смехачи порою ставят себя выше тех, над кем насмехаются, кого явно унижают своими колкими и ядовитыми насмешками. Случается, эти издевательства охотно подхватываются окружением инициаторов смеха. В наиболее острых и бесстыдных проявлениях насмешки оборачиваются коллективной травлей, примеров которой слишком даже много в нашей жизни. В комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума» Чацкий вступает в неравную схватку с широким кругом своих, хорошо ему знакомых соотечественников. Повод – слепое, рабское преклонение самоуверенного большинства перед мнимыми европейскими ценностями. Общество единодушно объявляет его сумасшедшим и поднимает на смех: смех сплоченного и ликующего большинства, подавляющий своим самоупоением и невозмутимым самодовольством, смех над инакомыслием поистине обескураживающий. Гнетущую силу такого смеха испытывают на себе повсеместно осмеиваемые и неуступчивые правдоискатели-донкихоты всех времен. Иначе говоря, смех может быть и источником здоровья, и горестным показателем устойчивых социально-психологических и нравственных недугов. И потому в человеческом сообществе постоянно ощутима потребность в распознавании смеха благопотребного и смеха недопустимого.

Заметим, что в русскоязычном интернет-пространстве непрестанно актуализируются размышления, касающиеся табуированных для смеха жизненных ситуаций. Пользователи Сети, озабоченные вопросами этического саморегулирования в виртуальном мире, задаются вопросами, над чем негоже смеяться, какого рода негласные запреты здесь были всегда и остаются по сей день, чем неформально ограничено наше право на смех (ВЦИОМ Новости, 2021; Матвей628, 2014). Сведенные воедино результаты нескольких подобных, стихийно возникающих (и подкрепленных, в частности, в 2021 г. ВЦИОМом) (РИА Новости, 2021) опросов позволяют заключить, что, как и встарь, в интернет-коммуникации объявляется категорически нежелательным и явно неуместным смех:

1. над чужим горем, над чужой бедою, над постигшим человека несчастьем (по пословице «где умному горе, там глупому смех», «умей пошутить, умей и перестать»);

2. над физическими и психическими недостатками, над больными людьми, над неловкими действиями или поступками психически нездоровых или пожилых людей (ср. «Дураку все смешно» или «Смешно дураку, что рот набоку»);

3. над случайными человеческими промахами и нечаянными ошибками (возможно, до той поры, пока сам ошибающийся не отметит улыбкой свой просчет), над тем, что причиняет другому человеку неприятные ощущения (скажем, человек поскользнулся на улице и упал, он смущен, ему больно и неловко – смех здесь явно неуместен);

4. над религиозными убеждениями людей; над национально-культурными, социально-историческими ценностями и свято почитаемыми традициями своего и всякого иного народа (отчетливые проявления душевного изъяна: «Поколе до сердца не дойдет, все смешно»);

5. особо – над детскими промахами и неудачами, способными оттолкнуть, обидеть ребенка, навести его на мысль о собственной неполноценности (помним: «Иной смех плачем отзывается»);

6. над чужими мечтами, чувствами, разочарованиями, над тем, что лежит за пределами реальных возможностей другого человека (скажем, над бедностью и нищетой: «Тут не до смеху», «Бедность не грех, а неволя не смех»);

7. над тем, чего пока не понимаешь, дабы неосторожным и нелепым для окружающих смехом не выдавать своего невежества или очевидной неосведомленности («Ранний смех – поздние слезы»).

Главный при этом посыл, связанный со смехом и осмеянием и укорененный в русской смеховой культуре – «подшучивай сам над собой: здоровей смеяться будешь», оборотись на себя, сам устыдись, поглядись в зеркало, «на зеркало неча пенять, коли рожа крива» (эпиграф к комедии Гоголя «Ревизор»). И вечный финальный взрыв-вызов-укор городничего Сквозника-Дмухановского (скорее, передоверенная ему авторская интенция): «Чему смеетесь? Над собою смеетесь!… Эх вы!…». Гоголь в «Театральном разъезде после представления новой комедии» поучительно заметит: «Тот, кто решился указать смешные стороны другим, тот должен разумно принять указанья слабых и смешных собственных сторон».

5 Парадоксы русского смеха

В русском коллективном сознании существует и негласный закон: смех всегда – выражение уместных чувств и эмоций. Предпочтение отдается ясной определенности: радоваться – так радоваться, сокрушаться – так сокрушаться! Крайности на то и крайности, чтобы в полной мере, до краев, осуществляться и не смешиваться. И снова русская пословица: «Смех смехом, а дело делом». Всему свое время: и делу, и потехе, и смеху, и печали, и сдержанной сосредоточенности.

Но и все эти состояния, тем не менее, находятся в удивительно подвижной сцепке: смешное и печальное, веселое и грустное, улыбка и тоска. Крайности в природе русского человека не только разведены по сторонам, но и – почти одновременно – соприкасаются и взаимопроникают. И здесь мы подходим к одному из главных вопросов, ответ на который во многом характеризует семантические горизонты русского смеха. Вопрос этот – о целесообразности смеха в данной конкретной ситуации общения, о его глубинной этической подоплеке, об испытании смеха на его подлинную, всамделишную и взаправдашнюю суть.

Одно дело – поддаться общему бесшабашному веселью-гулянью, общей атмосфере праздничного ожидания и безоглядного праздничного свершения. Хотя, быть может, и в подпочве самого отчаянного стихийного смехового всплеска-порыва нет-нет да и дает о себе знать затаенно подсознательное предощущение неминуемо тоскливого послевкусия-похмелья. Что же касается нашего личностного торжествующего смеха над чем-то или над кем-то, то он, достигая своего апогея, тем более глубоко подспудно бывает отмечен предчувствием некоей едва заметной, не озвучиваемой грустной ноты. В нем запрятана и очень скоро способна проявиться готовность перехода-перелива в щемящее состояние, словно бы по умолчанию настигающее смех. На вероятное возражение насчет того, что все эти рассуждения очень субъективны, заметим: сама стихия смеха – сфера исключительного торжества безусловной вкусовой пристрастности. Но не случайны ведь и наши пословицы: «Иной смех плачем отзывается», «Кто шутки пошучивает, тот на себя плеть покручивает», «Кто смешлив, тот и слезлив».

Тут же можно вспомнить поддразнивающую, подчас обидную и хмурую, но еще чаще расхоже назидательную русскую присказку-приговор: «Смех без причины – признак дурачины». Часто так называемый беспричинный смех таковым является только с точки зрения стороннего, не посвященного свидетеля. Мало ли какой внутренний, вслух трудно выговариваемый повод может стать источником веселой реакции! Широко улыбающемуся человеку может быть задан недоуменный вопрос: «Чего вдруг развеселился?!» В сниженном варианте: «Чего лыбишься!?»

И дело, как мне представляется, не столько в социально-культурно, исторически, климатически или географически оправдываемой великодушной, взыскательно серьезной и даже суровой природе наших соплеменников. Вглядываясь в таинственную глубь русского национального характера и трепетно пробуя обозначить ускользающие стихийные пределы «подземной галереи» русской души, Г.П. Федотов заключал: «И в детской резвости, в юношеской щедрости, с искрящимся веселье – русская душа, быть может, всего привлекательнее. Нельзя забывать лишь одного. Эта веселость мимолетна, безотчетная радость не способна удовлетворить русского человека надолго. Кончает он всегда серьезно, трагически» (Федотов, 1991, с. 181) Смягчаемая существенными оговорками категоричность заключений известного историка тем не менее объясняет некоторую двойственность русского смеха, его вольную энергию оптимизма, сопряженную со светлой грустью-тоской.

Твардовский в поэме «Василий Теркин» устами своего героя признается: «Мать-земля моя родная, // Ради радостного дня // Ты прости, за что – не знаю, // Только ты прости меня!» Смех и добрая улыбка как предвестие смеха неразлучны в русской культуре с глубинным ощущением светлой грусти и неизреченной, безотчетной тоски. Русское смеховое искусство пронизано болевыми токами. Дело, вероятно, в существенных приметах нашего коллективного сознания: мы относительно четко во все времена различаем ситуации, по-настоящему и с полным на то правом смешные, и ситуации, все-таки табуированные для смеха. И если неписаная граница вдруг нарушается, готова законная отповедь: нехорошо смеяться или зря, мол, смеешься – досмеешься до того, что скоро и заплакать придется.

М.Е. Салтыков-Щедрин, как может быть никто другой на белом свете, беспощадным сатирическим смехом своим преследовал многоликое зло этого мира, его варварские благоглупости и нелепости. Он поведал всему белому свету про наш собирательный город Глупов и его обитателей. Но именно он в порыве откровения, категорически отвергая множившиеся обвинения в злорадстве, в цикле очерков «Убежище Монрепо» произнес эти проникновенные слова: «Я люблю Россию до боли сердечной». И противопоставляя «благорастворенные заграничные места» своей родной стороне, добавлял: «Хорошо там, а у нас… положим, у нас хоть и не так хорошо, но, представьте себе, все-таки выходит, что у нас лучше. Лучше, потому что больней. Это совсем особенная логика, но все-таки логика, и именно – логика любви». И с еще большей силой заключал: «Болит сердце, болит, но и за всем тем всеминутно к источнику своей боли устремляется». И эта необыкновенная, парадоксальная логика помогает понять природу русского смеха, победительного и вместе, в глубине своей, сострадательного. Эта логика любви, озаряющая своим светом и особенности смеха в нашей жизни, ничего общего не имеет с сугубо рациональными соображениями и построениями. Да она и не требует доказательств. Она укоренена в душе. Совсем по-есенински: «Это все, что зовем мы родиной, // Это все, отчего на ней // Пьют и плачут в одно с непогодиной, // Дожидаясь улыбчивых дней» (С.А. Есенин. «Этой грусти теперь не рассыпать …»). Трудное, долгое, постоянное ожидание «улыбчивых дней», неизбывная, смехом и тоской окрашенная вера в них неразлучны с нашей многообъемной картиной мира, с нашей жертвенной и щедрой душевной природой.

6 Выводы

Обозримые и зыбкие семантические горизонты-превращения понятия «смех» в русской культуре ценностно ориентированы и сложно опознаваемы. Разновидности и оттенки смешного трудно ранжировать по причине непрерывных пересечений и неуловимых (трудно уловимых) сближений-слияний их с антонимическими состояниями. Любые умозрительные, успокоительные порядки здесь в силу их заведомой нечеткости оказываются некорректными. Однако можно (в соответствии с законами нечеткой логики) с безусловной долей уверенности обозначать пределы смеха в большей или меньшей степени желательного / нежелательного, более или менее приемлемого в широчайших просторах отечественной культуры / в той или иной степени неприемлемого, уместного / неуместного в данной коммуникативной ситуации и т.д. Границы условны и подвижны, но, тем не менее, это границы, с точки зрения обнаруживаемых нами нравственно-оценочных доминант. Желательный смех – смех востребованный; приемлемый – подходящий к случаю; уместный – разумный, полноценный, гармоничный.

В этом отношении сохраняют свою давнюю силу испытанные смеховые предпочтения, запечатленные в русской народной и профессиональной словесности. На заметной периферии смех снисходительно высокомерный и надменный, оскорбительный и злорадный. Не пользуются у нас кредитом доверия самодовольная усмешка и язвительная ухмылка. Напротив, дорогого стоит смехопроявление открытое и участливое, доверчивое и кроткое, сочувственное и великодушное. В особой цене смех несомненно искренний и проникновенно добрый, отзывающийся светлой грустью и невольной печалью о желанном и данном, «томлением о лучшем» (Скафтымов, 2007, с. 389).

Семантические горизонты русского понятия «смех» – неистощимая тема, исподволь приоткрывающая и невольно обнаруживающая особенности нашего природно-эмоционального и социально-культурного естества. Для более четкого выявления примет национальной окрашенности (специфики) смеха, вне сомнений, необходимо последовательное осуществление специально разработанной широкой программы разносторонних кросс-культурных исследований.